Миссис Герхардт напомнила ему, что кто-то должен быть крестным отцом; к тому же, чтобы окрестить девочку, неминуемо надо будет признаться, что у нее нет законного отца.

Выслушав это, Герхардт умолк на несколько минут, но не такова была его вера, чтобы подобные затруднения могли заставить его забыть о своем долге. Как посмотрит господь на такие увертки? Это не по-христиански, и Герхардт обязан позаботиться о том, чтобы исправить дело. Дженни немедленно должна отнести ребенка в церковь и окрестить, а он и жена будут крестными; или, пожалуй, не стоит оказывать дочери такое снисхождение — он просто позаботится, чтобы ребенка окрестили без нее. Он обдумал это трудное положение и, наконец, решил, что крестины должны состояться в какой-нибудь ближайший будничный день, между Рождеством и Новым годом, когда Дженни будет на работе. Он предложил это жене и, получив ее одобрение, высказал еще одну мысль, которая его заботила:

— У девочки нет имени.

Дженни тоже говорила об этом с матерью и сказала, что ей нравится имя Веста. Теперь миссис Герхардт осмелилась сама это предложить.

— Может, назовем ее Вестой?

Герхардт выслушал жену с полным равнодушием. Втайне он уже сделал выбор. У него было про запас имя, сохранившееся в памяти со времен юности, хотя почему-то он не назвал так ни одну из собственных дочерей: Вильгельмина. Разумеется, он и не думал ни о каких нежностях в отношении к внучке. Просто это хорошее имя, и девочка должна быть за него благодарна. С рассеянным и недовольным видом Герхардт возложил свой первый дар на алтарь родственной любви, ибо в конце концов это был дар.

— Недурно, — сказал он, забывая о своем равнодушии. — А может быть, назвать ее Вильгельминой?

Миссис Герхардт не посмела ему перечить, раз уж он невольно смягчился. Женский такт выручил ее.

— Можно дать ей оба имени, — сказала она.

— Мне все едино, — ответил Герхардт, вновь уходя в свою скорлупу, из которой вылез, сам того не заметив. — Важно, чтоб ее окрестили.

Дженни с радостью услыхала об всем этом, так как ей непременно хотелось добиться для своей девочки всех возможных преимуществ, будь то в отношении религии или в любом другом. Она положила немало труда на то, чтобы образцово накрахмалить и выгладить платьице и все, во что надо было нарядить дочку в назначенный день.

Герхардт отыскал лютеранского священника из ближайшего прихода — большеголового, коренастого служителя церкви, педанта и формалиста — и изложил ему свою просьбу.

— Это ваша внучка? — спросил священник.

— Да, — сказал Герхардт. — Ее отца здесь нет.

— Так, — произнес священник, с любопытством глядя на собеседника.

Но Герхардта было нелегко сбить с толку. Он объяснил, что девочку принесут крестить он и его жена. Священник, догадываясь, в чем затруднительность положения, не стал больше расспрашивать.

— Церковь не может отказать в крещении, поскольку вы, как дед, изъявляете желание стать крестным отцом ребенка, — сказал он.

Герхардт ушел, болезненно ощущая, что тень позора пала и на него, но в то же время ему приятно было сознание исполненного долга. Теперь он отнесет девочку в церковь, ее окрестят, и тогда с него снимется всякая ответственность.

Но, когда настал час крещения, оказалось, что какая-то новая сила вызывает в нем еще больший интерес к ребенку и чувство еще большей ответственности. Он снова слышал заповеди суровой религии, утверждающей высший закон, — заповеди, которые скрепили когда-то его связь с родными детьми.

— Намерены ли вы воспитать это дитя в духе евангельской любви? — спрашивал священник в черном облачении; Герхардт и его жена стояли перед ним в маленькой тихой церковке, куда они принесли ребенка, и он задавал вопросы, какие полагаются по обряду, Герхардт сказал: «Да», — и миссис Герхардт также ответила утвердительно.

— Обязуетесь ли вы с должным тщанием и усердием наставлять ее на путь истинный примером и строгостью, беречь ее от всякого зла и научить повиноваться воле божьей, как о сем сказано в священном писании?

Герхардт слушал, и вдруг в мозгу его молнией блеснула мысль о том, что произошло с его детьми. Их тоже вот так крестили. Они тоже слышали его торжественное обещание заботиться об их праведности… Он молчал.

— Да, обязуемся, — подсказал священник.

— Да, обязуемся, — покорно повторил Герхардт и его жена.

— Предаете ли вы обрядом крещения судьбу этого младенца в руки господа, который даровал ему жизнь?

— Да.

— И, наконец, если вы готовы по совести заявить пред богом, что вера ваша крепка и обеты ваши нерушимы и приняты в сердце вашем, подтвердите это пред лицом господа, сказав: да.

— Да, — повторили они.

— Крещается младенец Вильгельмина-Веста, во имя отца и сына и святого духа, — закончил священник, простирая руки над ребенком. — Помолимся.

Герхардт склонил свою седую голову и стал набожно повторять про себя слова молитвы.

Слушая эти торжественные слова, он ощущал великую ответственность за крошечное отверженное создание, лежащее в руках его жены, почувствовал, что должен заботиться о внучке, что он за нее в ответе перед самим богом. Он благоговейно склонил голову, и, когда все кончилось и они вышли из церкви, у него не нашлось слов, чтобы выразить свои чувства. Он веровал истово и горячо. Бог был для него живым существом, высшей реальностью. Религия — это не только занимательные мысли, речи, которые выслушиваешь по воскресеньям, но могучее, живое выражение божественной воли, унаследованное от тех времен, когда люди находились в личном, непосредственном общении с богом. В исполнении ее заветов Герхардт видел отраду и спасение, единственное утешение для существа, посланного скитаться в сей юдоли, смысл чего будет открыт нам не здесь, но в небесах. Герхардт медленно шел по улице, размышлял над священными словами, слышанными и произнесенными им в церкви, и над обязанностями, которые они на него налагали, — и Последняя тень отвращения, владевшего им, когда он шел с ребенком в церковь, исчезла, уступив место совершенно естественной нежности. Как бы тяжко ни согрешила его дочь, дитя ни в чем не повинно. Это беспомощное, слабое, хнычущее создание требовало от него заботы и любви. Герхардт чувствовал, что сердце его рвется к малютке, но он не мог так сразу сдать все свои позиции.

— Прекрасный человек, — сказал он о священнике, шагая рядом с женой и быстро смягчаясь под влиянием мыслей о своем новом долге.

— Да, правда, — робко согласилась миссис Герхардт.

— И церковь хорошая, — продолжал он.

— Да.

Герхардт посмотрел по сторонам, на дома, на улицу, такую оживленную в этот солнечный зимний день, и, наконец, на девочку, которую несла жена.

— Она, наверное, тяжелая, — сказал он по-немецки. — Дай-ка ее мне.

Усталая миссис Герхардт согласилась.

— Ну вот! — сказал он, взглянув на девочку и прислоняя ее головку к своему плечу, чтобы ей было удобнее. — Будем надеяться, что она окажется достойной всего, что было сделано для нее сегодня.

И миссис Герхардт хорошо поняла, что звучало в его голосе. Присутствие этого ребенка в доме, быть может, еще не раз послужит поводом для тяжких переживаний и резких слов, но другая, более могущественная сила будет сдерживать Герхардта. Он всегда будет помнить о душе девочки. Он никогда больше не откажется от заботы о ней.

Глава XVI

Последние дни, которые Герхардт провел в Кливленде, он словно робел в присутствии Дженни и старался делать вид, что не замечает ее. Когда наступило время отъезда, он уехал, не простясь с нею и поручив жене сделать это за него; потом, по дороге в Янгстаун, он об этом пожалел. «Надо было с ней попрощаться», — думал он в поезде под грохот колес. Но было уже слишком поздно.

А жизнь семьи шла своим чередом. Дженни продолжала служить у миссис Брейсбридж. Себастьян прочно обосновался в табачном магазине приказчиком. Джорджу повысили жалованье до трех долларов, а потом даже до трех с половиной. Это было нелегкое, скучное и однообразное существование. Уголь, еда, обувь и одежда были главной темой разговоров; все выбивались из сил, стараясь свести концы с концами.