— Погубили! — восклицал он. — Погубили! Ха! Так он ее погубил, вот оно что?

Вдруг он остановился, как марионетка, которую дернули за веревочку. Он стоял перед миссис Герхардт, а она отступила к столу у стены и ждала, побледнев от страха.

— Но ведь он умер! — крикнул он, словно это впервые пришло ему в голову. — Умер!

Он смотрел на жену, сжав ладонями виски, словно боялся, что голова не выдержит, — злая ирония случившегося жгла его как огонь.

— Умер! — повторил он, и миссис Герхардт, опасаясь за его рассудок, отступила еще дальше; искаженное лицо мужа сейчас ужасало ее сильней, чем причина его отчаяния.

— Он хотел жениться на Дженни, — жалобно сказала она. — Если б он не умер, он женился бы на ней.

— Женился бы! — закричал Герхардт, выведенный из оцепенения звуком ее голоса. — Женился бы! Нашла чем утешиться! Женился бы! Негодяй! Собака! Чтоб душе его вечно гореть в адском огне? Господи, дай, чтобы… чтобы… ох, если б только я не был христианином…

Он стиснул кулаки, весь дрожа от ярости.

Миссис Герхардт зарыдала; муж отвернулся — он был слишком потрясен, чтобы ей сочувствовать. Он опять стал ходить по кухне взад и вперед; пол дрожал под его тяжелыми шагами. Немного погодя Герхардт снова подошел к жене, — теперь страшная истина предстала перед ним в новом свете.

— Когда это случилось? — спросил он.

— Не знаю, — ответила миссис Герхардт, слишком испуганная, чтобы сказать правду. — Я сама только на днях все узнала.

— Лжешь! — крикнул он. — Ты всегда ей потакала. Это ты виновата, что она до этого дошла. Если б ты не мешала мне и все шло бы по-моему, нам теперь не пришлось бы так мучиться.

«До чего дошло! — продолжал он про себя. — До чего дошло! Мой сын попадает в тюрьму. Моя дочь шляется по улицам и дает повод к сплетням. Соседи говорят мне в лицо, что мои дети ведут себя неприлично. А теперь этот мерзавец ее погубил. Господи, да что же это стряслось с моими детьми!»

— И за что мне такое наказание, — бормотал он, охваченный жалостью к самому себе. — Я ли не стараюсь быть добрым христианином! Каждый вечер я молюсь, чтоб господь указал мне путь истинный, но все напрасно. Работаю, работаю… Вот они, мои руки, все в мозолях. Всю жизнь я старался быть честным человеком. И вот… вот…

Голос его сорвался, казалось, он сейчас расплачется. И вдруг в порыве гнева он накинулся на жену.

— Это ты во всем виновата! — кричал он. — Ты одна! Если б ты поступала, как я велел, ничего бы не случилось. Так нет же, ты меня не слушала. Пускай она убирается вон! вон! вон!!! Потаскушка, вот кто она такая! Теперь ей одна дорога — в ад. И пускай туда и отправляется. Я умываю руки. Хватит с меня.

Он повернулся, собираясь уйти в свою крохотную спальню, но, не дойдя до двери, остановился.

— Пускай убирается вон! — повторил он в бешенстве. — Ей нет места в моем доме! Сегодня же! Сейчас же! Я больше ее на порог не пущу. Я ей покажу, как меня позорить!

— Не гони ее сегодня, — умоляла миссис Герхардт. — Ей некуда идти.

— Нет, сегодня же! — сказал он, и на его суровом лице отразилась непреклонная решимость. — Сию минуту! Пускай ищет себе другой дом. Этот ей был не по вкусу. Так вот, пускай убирается. Посмотрим, каково ей будет у чужих.

И он вышел из комнаты.

В половине шестого, когда миссис Герхардт, заливаясь слезами, стала готовить ужин, вернулась Дженни. Мать вздрогнула, услыхав стук двери: она знала, что сейчас грянет буря. Отец встретил Дженни на пороге.

— Прочь с глаз моих! — сказал он в ярости. — Чтоб духу твоего не было в моем доме! Не попадайся мне больше на глаза. Вон!

Дженни стояла перед ним бледная, дрожащая, и молчала. Дети, вернувшиеся вместе с нею, окружили ее изумленные и испуганные. Вероника и Марта, нежно любившие сестру, заплакали.

— В чем дело? — спросил Джордж, совершенно ошарашенный.

— Пускай убирается, — повторил Герхардт. — Я не желаю терпеть ее в своем доме. Хочет быть потаскушкой — ее дело, но пускай убирается отсюда. Собирай свои вещи, — прибавил он, взглянув на дочь.

Дженни не промолвила ни слова, но дети заплакали еще громче.

— Молчать! — прикрикнул Герхардт. — Ступайте на кухню.

Он выпроводил их из комнаты и вышел сам, даже не обернулся.

Дженни тихо прошла к себе в комнату. Она собрала свои скудные пожитки и стала со слезами укладывать их в принесенную матерью корзинку. Девичьи безделушки, которых у нее набралось немного, она не взяла с собою. Они попались ей на глаза, но она подумала о младших сестрах и оставила их на прежнем месте. Марта и Вероника хотели помочь ей уложить вещи, но отец их не пустил. В шесть часов пришел домой Басс и, застав все встревоженное семейство на кухне, осведомился, в чем дело.

Герхардт хмуро посмотрел на него и не ответил.

— В чем дело? — настаивал Басс. — Чего ради вы тут сидите?

— Отец выгнал Дженни из дому, — со слезами шепнула миссис Герхардт.

— За что? — изумился Басс.

— Я тебе скажу, за что, — откликнулся по-немецки Герхардт. — За то, что она потаскушка, вот за что. Дошла до того, что ее совратил человек на тридцать лет старше ее, который ей в отцы годился. Пускай теперь выпутывается как знает. И чтоб духу ее здесь не было!

Басс огляделся, дети широко раскрыли глаза. Все, даже самые маленькие, чувствовали, что случилось что-то ужасное. Но один только Басс понял, в чем дело.

— Чего ради ты гонишь ее на ночь глядя? — спросил он. — Сейчас не время девушке быть на улице. Разве нельзя подождать до утра?

— Нет, — сказал Герхардт.

— Напрасно ты это, — вставила мать.

— Пускай уходит сейчас же, сказал Герхардт, — и чтоб больше я об этом не слышал.

— Куда же она пойдет? — допытывался Басс.

— Не знаю, — беспомощно сказала миссис Герхардт.

Басс еще раз оглядел все, но ни слова не сказал: немного погодя мать воспользовалась минутой, когда Герхардт отвернулся, и глазами указала на дверь.

«Иди в комнату», — означал ее взгляд.

Басс вышел, а затем и миссис Герхардт осмелилась отложить работу и последовать за сыном. Дети посидели еще немного в кухне, потом один за другим и они ускользнули, оставив отца в одиночестве. Когда, по его мнению, прошло достаточно времени, он тоже поднялся.

Тем временем мать поспешно давала дочери необходимые наставления.

Пусть Дженни поселится где-нибудь в скромных меблированных комнатах и сообщит свой адрес. Басс сейчас не выйдет вместе с нею, но пускай она отойдет в сторону и подождет его на улице — он ее проводит. Когда отец будет на работе, мать навестит ее, или пусть Дженни придет домой. Все остальное можно отложить до следующей встречи.

Не успели они договориться, как в комнату вошел Герхардт.

— Уйдет она или нет? — резко спросил он.

— Сейчас, — ответила миссис Герхардт, и в голосе ее в первый и единственный раз прозвучал вызов.

— Что за спешка? — сказал Басс.

Но отец так грозно нахмурился, что он не решился больше возражать.

Вошла Дженни в своем единственном хорошем платье, с корзинкой в руках. Глаза ее смотрели испуганно, ибо она понимала, что ее ждет суровое испытание. Но теперь она стала взрослой женщиной. Она обрела силу в любви, опору — в терпении и познала великую сладость жертвы. Молча она поцеловала мать, слезы катились по ее щекам. Потом она повернулась и вышла навстречу новой жизни, и дверь закрылась за нею.

Глава X

В мире, куда в такую трудную для нее пору была брошена Дженни, добродетель всегда, с незапамятных времен, тщетно отстаивала свое право на существование; ибо добродетель — это способность желать людям добра и делать им добро. Добродетель — это великодушие, с радостью готовое служить всем и каждому, но общество не слишком дорожит этим качеством. Оцените себя дешево — вами станут пренебрегать, станут топтать вас ногами. Цените себя высоко, хотя бы и не по заслугам — и вас будут уважать. Общество в целом на редкость плохо разбирается в людях. Единственный его критерий — «что скажут другие». Единственное его мерило — чувство самосохранения. Сохранил ли такой-то свое состояние? Сохранил ли такой-то свою чистоту? Как видно, лишь очень редкие люди способны порою высказать самостоятельное суждение.